Иногда ребенок тоскует и повторяет: «Мне скучно», но не может объяснить, о чем его тоска. Но проследим его игру или мотивы его творчества в глине, в бумаге, в рисунках. Окажется, что ребенка бессознательно мучит какая-нибудь забота, или потеря, или обида, которую он сам считает несущественной и часто по жизнерадостному инстинкту сохранения душевного здоровья даже не возвращается к ним воспоминанием. В играх детское „я» свободнее и самобытнее являет себя. И то, что подавлено уже некоторой дисциплиной воспитания, и то, что бродит в нем еще в зачаточном виде, и то, что перешло уже в сферу страстного, но почему-нибудь скрываемого от взрослых устремления, выплывает наружу в час игры. Однако это наблюдение — деликатнейший процесс, ведь оно — ни что иное как проникновение во внутренний мир самого незащищенного от нас человека. Вот как описывал этот процесс крупнейший игротерапевт Г. Лэндред: «Это знание, открытое только сердцу… Иногда у меня возникала такая фантазия: мне казалось, что развитие отношений с ребенком похоже на поведение человека в совершенно темной комнате, в которой кто-то установил на высокой подставке прекрасную и необыкновенно ценную вазу. Войдя в комнату, в которой царит кромешная тьма, я знаю, что ваза где-то здесь и хочу потрогать ее, чтобы понять, как она выглядит и восхититься ее красотой. В этих условиях я не брошусь в комнату, не разбирая дороги, и не стану шарить в поисках вазы. Не стану я и поспешно вытягивать руки, опасаясь, что я случайно задену подставку или ценную вазу, которая от моего удара задрожит и рухнет на пол. Такое поведение просто немыслимо. Наоборот, я войду в темную комнату осторожно, и сначала постою там, чтобы привыкнуть к новой обстановке, пытаясь определить размеры комнаты. Я постараюсь максимально сосредоточиться на том, чтобы почувствовать, есть ли в непосредственной близости от меня какие-либо предметы. Немного привыкнув к темноте и соблюдая чрезвычайную осторожность, я буду аккуратно обследовать комнату дальше. Мои движения медленны и осторожны. Я начинаю привыкать к тому, что я испытываю в этой комнате, постепенно перед моим внутренним взором возникает то, что я ощущаю и испытываю всем моим существом. Все во мне напрягается в стремлении почувствовать местоположение вазы. Я знаю, что ваза где-то здесь; поэтому я буду по-прежнему ее терпеливо искать. Я не стану форсировать открытие. Наконец, рука моя осторожно прикоснется к чему-то; я замер, я понял, что она здесь! У меня как будто гора с плеч свалилась; я испытываю радость, предвкушение встречи и любопытство: как она выглядит? Потом я начинаю совсем осторожно прикасаться к вазе, так, чтобы рука ощутила ее размер, форму, и мысленно рисую себе эту вазу во всей ее красе. Сходным образом, мне хочется чувствовать и «ощупывать» эмоционально незащищенного ребенка». В ситуации наблюдения за игрой собственного ребенка слишком велико становится искушение вмешаться в игру, сделать ее контролируемой, полезной и дидактичной. Существует стойкое мнение, что дети должны непременно всегда и всюду чему-нибудь учиться, — это, якобы, те знания, которые потом нужны будут для жизни. Это желание — внедрять в ребенка, то, что ему нужно будет, когда он будет взрослым, вместо того, чтобы дать то, что ему сейчас нужно и важно — должно быть преодолено. Игра и есть та настоящая, действительная жизнь. Это тот редкий случай, когда творчество являет себя открыто, безбоязненно.
Из общей суммы условий, нужных для развития творческих сил ребенка, необходимо выдвинуть два условия, без которых не может совершаться душевный рост ни взрослого человека, ни ребенка, Эти два условия — свобода и самостоятельность — то же для человеческой души, что воздух и свет для растения. Без них она глохнет, мертвеет и живет призрачной жизнью (иногда целые годы и десятилетие ничего не определяя в человеческом «Я», которое сводится к бедному воспоминанию ничем не связанных моментов ощущений, страстей, мыслей и чувств и к слепой цепкости за жизнь во внешних ценностях ее и в простейших ощущениях как за единственно доступную. Такой процесс омертвения души совершается иногда в очень раннем детстве, — и особенно в школе, среди четырнадцатилетних, пятнадцатилетних подростков легко собрать целый букет таких цветов, которые уже обессилены и мертвы в венчике своего духовного творчества и никогда не дадут плодов. Это не значит, конечно, что эти обеспложенные души при другом уходе за ними явили бы миру целые легионы Праксителей, Шекспиров, Рафаэлей. Но каждая из этих былинок в своем доступном ей творческом подъеме дала бы цвет и плод и сама бы жила живою жизнью, а не как граммофон или искусно сделанный автомат, и все они вместе преобразили бы косное лицо мира в живое и обвеянное общим стремлением к высшим формам жизни.
Если вы хотите стать одним из наших авторов, присылайте свои статьи по адресу:
|
|